Притяжения [новеллы] - Дидье Ковеларт

Выбираясь из трейлера, я старался не смотреть на дом.

Город белый, людный, шумный. Я увидел мотоцикл детей, привязанный к столбику с указателем «Городской пляж» — невразумительный песчаный треугольник без лежаков, примыкающий к выходу из порта. Кристина трижды гоняла меня туда-сюда вдоль моря, пока не высмотрела наконец более «цивилизованный» пляж. Тридцать евро за зонт, который она поспешила закрыть. Я предложил намазать ее кремом. Ни слова не говоря, она перевернулась и подставила спину.

Мои недавние сомнения теперь вызывали у меня улыбку. Все просто: я желал этот дом, и теперь, когда я его получил, мне хотелось продлить желание. Этим и объяснялся мой страх, когда я разбил вазу: я боялся чересчур поспешить, пренебречь ожиданием, первыми робкими шагами, упустить какое-то ощущение… И потом, меня сдерживало присутствие Кристины: надо было сначала ее пристроить, заполнить ее дни, убедиться, что она не будет мешать: я арендовал лежак на неделю, уж мне ли не знать, если деньги уплачены, она будет отрабатывать их на совесть. Впрочем, Кристина значила для меня все меньше, особенно после вчерашних кулачных боев. Я думал об этом, втирая защитный крем с антиоксидантами в тощее тело, почти ни о чем мне не напоминавшее. Я больше не хотел вспоминать о прошлом. Настоящее звало меня.

Я надел темные очки, снял тенниску и улегся на лежак. Завтра мне будет обеспечено алиби в виде солнечного удара: она отправится на пляж без меня, а я поближе познакомлюсь с домом.

День за днем он постепенно приручал меня. Он начал мне доверять, каждый раз позволяя заходить немного дальше. Сомнения больше не одолевали меня, я слушал свои желания, свою интуицию и все больше смелел. Я завел часы, и это было как искусственное дыхание: в дом вернулась жизнь. Я опробовал кресла, затопил камины, чтобы прогнать сырость, обследовал верхние этажи. Я осваивал все новые комнаты, одну за другой, не все сразу, чтобы оставалось и на завтра: я растягивал удовольствие.

Кухня в глубине первого этажа тонула в полумраке из-за густой листвы за стеклянной дверью. Кастрюли на плите, стол, накрытый на двоих — серебро, хрусталь, салфетки с пожелтевшими складками, словно здесь очень давно кого-то ждали. На стене большой календарь с картинкой: жатва на пшеничном поле. 1945 год. Того же года была газета на тапочках в гостиной.

Везде та же пыль, на которой я теперь узнавал свои следы: ведь я уже не был, как в первый день, непрошеным гостем, я чувствовал себя почти дома. Я был принят этой тишиной, нарушаемой лишь сквозняками да скрипом половиц, вписался в это остановившееся время, в котором застыл день ожидания — кастрюли, накрытый стол, пасьянс… Все кровати были застелены, в каминах лежали наготове дрова. Поленья рассыпались от прикосновения в белую пыль, простыни хрустели и местами покрылись плесенью.

Одно открытие особенно запало мне в душу: в сиреневой комнате — той самой, где женская рука приподняла занавеску на моей фотографии из агентства, — только в ней оказалась незастелена кровать. Простыню покрывал тонкий, ровный слой пепла. Наверно, постель согревали грелкой с горячими углями… Занавеска на окне висела застывшими складками.

Мои поиски на ощупь, мои догадки возвращали этой обстановке душу. Я словно пробуждал от сна, от забвения кресла, в которые садился, чувства, которые кто-то в них испытывал, — это было чудесное ощущение, и я целыми днями ходил из комнаты в комнату, метил свою территорию, старался «влезть в шкуру» того, кто здесь жил, обращался к стенам, которые наверняка многое могли помнить.

Забвение… Забвением веяло от этого дома, да, но не пустотой. Он имел свои вехи. Он был обитаем, и за жившей в нем жизнью я шел по следам из комнаты в комнату, узнавал ее в одежде, в расположении безделушек, в определенным образом сложенном белье, в ровном ряду флаконов, в стульях, везде придвинутых вплотную к столам, и занавесках, задернутых всегда на три четверти… Ни одна комната не походила на другие, словно каждая повторяла один из стилей фасада, но, обследуя их одну за другой, я находил все ту же жизнь, все ту же личность. Это был дом женщины. Одинокой женщины. Мужских следов я не нашел нигде.

В шкафах висели платья, по большей части траченные молью, но такие могли носиться и сейчас — стиль на все времена. Все одного цвета, из одной ткани, одного размера. На чердаке я обнаружил штуку голубого шелка, из которого их скроили. А под иглой старенькой швейной машинки лежал недошитый рукав.

В комнате в стиле Людовика XIII я нашел в стенном шкафу юбку, а блузку к ней — в комоде этажом выше. Как будто одна и та же женщина жила во всех комнатах понемногу, под настроение или, может, из деликатности, чтобы ни одну не обидеть. Мне это было знакомо. После смерти мамы, когда отец решил продать сельский домик, где ему было невыносимо жить без нее, я делал так же в последние недели, чтобы хорошенько запомнить все четыре спальни и гостиную, в последний раз послушать их рассказы о моем детстве и проститься, перед тем как вынесут мебель. Я представлял себе, что женщина, жившая в этом доме, хозяйка, поступала, как я, и это не казалось мне простым совпадением, но создавало некую близость, отрадную в моем одиночестве.

Каждая вещичка, каждая привычка, каждая причуда помогали мне познать ее характер. Небрежность, рассеянность — и вдруг почему-то дотошное внимание к какому-нибудь пустяку: разноцветные салфеточки, разложенные строго по порядку цветов радуги, или палец рыцаря в доспехах, поднятый в непристойном жесте и поддерживающий косо висящую картину. На ней была изображена долина с вьющимся ручьем, и казалось, хозяйка дома специально наклонила раму, чтобы ему легче было течь.

В библиотеке, небольшой, обшитой темными панелями комнате наверху одной из башенок, стояли рядами сотни потрепанных томов. У шести я обнаружил на обрезе этикетки, как на банках с вареньем, надписанные детским почерком: «Мило», «Гениально», «Сложно», «Забавно», «Грустно», «Очень грустно».

Ностальгия витала повсюду, в некоторых комнатах от нее просто щемило сердце. Был, например, коридорчик со сводчатым потолком в трещинах и полустертыми семейными фотографиями на стенах, где всякий раз меня останавливала печаль. В нише стояло кресло-качалка, и ковер под ней протерся до дыр: моя хозяйка, должно быть, часами сидела здесь, покачиваясь и глядя на перспективу предков — детей, солдат, вдов в черно-белой или коричнево-белой гамме… За выбившийся из плетеного сиденья прутик зацепился лоскуток голубого шелка. И я тоже качался, как она, пытаясь понять ее, стать ею, угадать, исходя из нашего сходства, ее судьбу. Умерла ли она или, изгнанная, вернулась тайно, прячется в каком-нибудь уголке дома и оттуда наблюдает за мной? Привыкнув представлять ее похожей на меня, вечного мечтателя, тоскующего о былом, я был уверен, что мое присутствие возвращало ее к жизни.

Я не знал, сколько ей сегодня могло быть лет, но в каждой мелочи чувствовал молодость. На полочках во всех ванных комнатах стояли косметические средства одной марки. Початые флаконы с цветастыми этикетками, почти полные и полупустые. Я представлял, как она то в одной, то в другой ванной наносит эти просроченные кремы просто ради удовольствия погладить свое лицо или занять пустое зеркало. Единственный современный, судя по этикетке, флакончик — с сиреневым лаком для ногтей — обнаружился в туалетной комнате, примыкавшей к той самой спальне с незастеленной постелью.

Я находил светлые волосы в расческах и щетках на каждом туалетном столике, везде одни и те же, длинные, шелковистые, и, входя утром в дом, ощущал все более определенное волнение. Трепет, предшествующий свиданию.

Я уверился, что глаза у нее голубые, цвета ее любимого шелка, я знал ее размер, угадывал ее вкусы, но от платьев пахло только шкафом, а кремы и лосьоны утратили свой аромат. Ее запах — вот единственное, чего мне не хватало, и я отчаянно искал его повсюду — на простынях, полотенцах, щетках для волос, занавесках, диванных подушках, — как последнюю недостающую деталь головоломки.

Кристину я видел только по вечерам в трейлере. Она привозила готовые ужины и ела их перед телевизором прямо из лотков. Дети мне своего общества не навязывали. Они возвращались на мотоцикле за полночь и спешили юркнуть в палатку. Днем они жили своей жизнью. Кристина загорала. Погода стояла прекрасная. Я их привез, устроил — и меня оставили в покое. Я говорил им, что сижу здесь из-за толпы, что устал от общества себе подобных. Жан-Поль посматривал на меня с уважением, как будто это я переживал «трудный возраст». Стефани целовала меня и стискивала мою руку, когда мы пересекались. Она, наверно, думала, что я боюсь нарваться на типа из дискотеки, и этим жестом как бы говорила мне, что, мол, ей очень жаль, она меня понимает и я все равно ее герой.